Помощь семье мобилизованного

от двери донесся шум, крики, злая брань. Завсегдатаи ухватили за шиворот мелкого злобного человечка с крысиным лицом, кто-то съездил по харе, дюжие руки поволокли к дверям, пинком распахнули. Я успел увидеть как от мощного пинка бедолага вылетел как сизый голубь, вслед швырнули его шляпу и слетевший ботинок.
   Тут же из клубов дыма и пара появилась удивительно красивая женщина с красными как пламя волосами, брезгливо вытерла тряпкой грязь, что осталась за выброшенным. Я удивился, что в корчме чисто, хотя народу много, но грязь занес только этот с неприятным лицом и раздраженными воплями.
   – Что там?
   – Да так... Один все рвется к нам, – ответил бородач хмуро. – Сколько не выбрасывают, а он все лезет! Его петух лягнул в детстве, потому такой ушибленный. Еще три корчмы в городе, а ему надо только к нам!..

Краем глаза я видел как в приоткрытую дверь скользнула женская фигура. Не оглядываясь, женщина быстро пошла между столами, словно зная здесь все и заранее выбрав место. Я бы не обратил на нее внимание, тем более, что широкий длинный плащ скрывал ее фигуру и лицо, капюшон надвинут так низко, что она явно видит только пол под ногами, но женщины в корчме вроде бы в редкость, и я не спускал с нее глаз, потом по спине пробежали гадкие мурашки. Гуляки отпрыгнули, кто-то с бранью выскочил из-за стола, опрокинув лавку с остальными. Изо рта женщины на стол плюхались толстые жабы, ящерицы, пауки, разбегались по столешнице, забирались в тарелки с мясом и кашей.
   Кто-то, опомнившись, ухватил женщину за ворот. Капюшон упал на плечи, я увидел бледное желчное лицо крысомордого. Глаза у него сидели у переносицы так близко, что даже мне засвербило выбить их одним пальцем.
   Бородач повернулся, толстая шея побагровела от усилий, скручиваясь, проследил за моим взглядом. Крысомордого шумно тащили к выходу. На этот раз за шиворот держал лесной человек, мохнатый как медведь и длиннорукий как горилла. Следом шли два хохочущих гнома и срывали с крысомордого остатки женской одежды. Крысомордый вопил, гном подпрыгивал и потрясал париком с длинными роскошными волосами.
   – ИзвЕните, – кричал крысомордый, – извЕните, но вы сами меня обозвали!..
   Бородач скривился, будто хватил уксуса:
   – У этой дряни совсем нет мужского достоинства. Выбросили бы меня – разве пришел бы еще? А этому плюй в глаза...

По праздникам спали часов до десяти, потом люди солидные и женатые одевались в свое лучшее платье и шли слушать обедню, попутно ругая молодежь за ее равнодушие к церкви. Из церкви возвращались домой, ели пироги и снова ложились спать — до вечера.

Усталость, накопленная годами, лишала людей аппетита, и для того, чтобы есть, много пили, раздражая желудок острыми ожогами водки.

Вечером лениво гуляли по улицам, и тот, кто имел галоши, надевал их, если даже было сухо, а имея дождевой зонтик, носил его с собой, хотя бы светило солнце.

Встречаясь друг с другом, говорили о фабрике, о машинах, ругали мастеров, — говорили и думали только о том, что связано с работой. Одинокие искры неумелой, бессильной мысли едва мерцали в скучном однообразии дней. Возвращаясь домой, ссорились с женами и часто били их, не щадя кулаков. Молодежь сидела в трактирах или устраивала вечеринки друг у друга, играла на гармониках, пела похабные, некрасивые песни, танцевала, сквернословила и пила. Истомленные трудом люди пьянели быстро, и во всех грудях пробуждалось непонятное, болезненное раздражение. Оно требовало выхода. И, цепко хватаясь за каждую возможность разрядить это тревожное чувство, люди, из-за пустяков, бросались друг на друга с озлоблением зверей. Возникали кровавые драки. Порою они кончались тяжкими увечьями, изредка — убийством.

В отношениях людей всего больше было чувства подстерегающей злобы, оно было такое же застарелое, как и неизлечимая усталость мускулов. Люди рождались с этою болезнью души, наследуя ее от отцов, и она черною тенью сопровождала их до могилы, побуждая в течение жизни к ряду поступков, отвратительных своей бесцельной жестокостью.

По праздникам молодежь являлась домой поздно ночью в разорванной одежде, в грязи и пыли, с разбитыми лицами, злорадно хвастаясь нанесенными товарищам ударами, или оскорбленная, в гневе или слезах обиды, пьяная и жалкая, несчастная и противная. Иногда парней приводили домой матери, отцы. Они отыскивали их где-нибудь под забором на улице или в кабаках бесчувственно пьяными, скверно ругали, били кулаками мягкие, разжиженные водкой тела детей, потом более или менее заботливо укладывали их спать, чтобы рано утром, когда в воздухе темным ручьем потечет сердитый рев гудка, разбудить их для работы.
Ругали и били детей тяжело, но пьянство и драки молодежи казались старикам вполне законным явлением, — когда отцы были молоды, они тоже пили и дрались, их тоже били матери и отцы. Жизнь всегда была такова, — она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком годы и годы и вся была связана крепкими, давними привычками думать и делать одно и то же изо дня в день. И никто не имел желания попытаться изменить ее.
Пожив такой жизнью лет пятьдесят — человек умирал.
М. Горький. "Мать"