Рассказ сторожа музея: бой за помещение
Рассказ сторожа музея: бой за помещение
Бандерша хмыкнула, но попросила только показать другой зал. Следующее помещение было нашей гордостью: огромный зал с картинами, мебелью и скульптурами. Калерия даже ухитрилась повесить там две огромные люстры.
"Цветам любви" зал явно понравился. Бандерша опять начала делиться своими грандиозными планами:
- А здесь, - тут она даже причмокнула, - мы сделаем настоящие греческие бани. В центре расположим огромный бассейн, на стенах развесим Рубенса и Рафаэля. Обстановочка будет – клиент просто с ума сойдет. Да и люстры будут не лишними. Мало ли – у кого какие сексуально-эротические фантазии.
- А зачем чего-то развешивать? – интересуется крыса. – Тут и так полно всякой мазни висит. Заберем с десяток картин в качестве бесплатного приложения, и все дела.
Видал, Серег, какие наглые? У меня внутри все так и задрожало от бешенства, но вида я не подал.
- Ага, - говорю. – Валяйте свои древние сауны. Помещение как раз подходящее. Только сразу должен предупредить, что девушки-мойщицы здесь очень быстро станут превращаться в тех самых древних гречанок. Проверено уже.
- Это как? – интересуется мужичок.
- А вот так, - отвечаю. – Думаете, эта аномалия на один только зал действует? Здесь тоже творится черт знает что.
- И что? – нервно спрашивает бандерша. – Опять персонал запивает со страшной силой?
- Если бы, - говорю я. – Запивают тут все поголовно. Но в этом зале – другая проблема. Почему-то очень быстро происходит старение организма. Просто мгновенно. То ли в раствор какая-то радиоактивная мерзость попала, то ли еще что.
- Что ты мелешь? – взрывается бандерша. – Какая радиоактивность? Это здание строили еще в те времена, когда никто об этом не слышал!
- А чего вы меня спрашиваете? – отвечаю я. – Откуда мне эти тонкости знать? Ну, может, не радиоактивность, а порча какая или сглаз. В старые времена в этом толк понимали. Дирекция раскопала какого-то историка, собирателя архивов. Так тот сказал, что в этом здании сразу после постройки и ввода в эксплуатацию творились всякие жуткие дела.
- Олгии? – с надеждой спросил мужичок.
- И это было, - отвечаю. – Но все заканчивалось дикими убийствами и всякой мистикой. Родовитые семейства просто пачками отравлялись, убивались и спивались. А потом, перед самой революцией, последний хозяин дома поссорился с какой-то колдуньей, и она здание прокляла на веки. Тот после этого прожил неделю, а потом выпил бутыль Смирнова, перерезал себе вены и утопился в туалете, оставив записку: "Тяжело жить на Свете простому барону Пете". Когда пришли его забирать в покойницкую, то как раз в этом зале обнаружили совершенно безумного старика, который по документам оказался сыном покойного, и было ему всего 32 года.
- Тьфу, какую чушь ты несешь, - озверела бандерша. – Это же все было до революции. Потом наверняка здесь кого-нибудь заселили.
- Ага, - соглашаюсь я. – Какой-то наркомат. Только они снаркоманились за пару месяцев и здание долго стояло пустое. А потом его нашему музею отдали. Министерство решило, что это наилучший вариант. Потому что посетители приходят ненадолго, и с ними ничего особенного происходить не успевает. Бывает, правда, что кто-то в обморок грохается или беспричинно рыдать начинает, но это же не смертельно. Вот только с персоналом беда. Текучка жуткая. Только руководство держится подолгу, потому что сидит не в здании, а в отдельной пристройке. Там ничего особенного не происходит. Но скоро всем нашим бедам – конец. Подобрано отличное здание где-то в районе окружной дороги. Там и воздух чистый, и помещение уже освятили без всяких проблем. Да и лозаходец со своей рамкой ходил-бродил, но ничего плохого не нашел. Помещение там, конечно, поменьше, но мы уже готовы в "хрущобу" переехать, потому что сил никаких нет.
- Ты постой, - сердится бандерша, - языком не мельтеши. Ты толком говори – какое старение тут происходит.
- Как это какое? – удивляюсь я. – Обычное старение организма. Я еще тогда не знал ничего, поэтому привел в этот зал свою жену работать, которая на пять лет меня младше. Проработала она тут два годика, и все! Вешалки! Я-то все никак толком не замечал… Ну сами понимаете – жена. Привык я к ее наружности. А что меняться постепенно начала… Ну, думал, прическу плохую сделала или наштукатуриться забыла. Но тут недавно взял фотографию музейных работников, которая как раз два года назад была сделана, посмотрел – мама моя дорогая! Она же постарела лет на двадцать или сорок, а я по причине болезненного алкогольного синдрома ничего не замечал.
Тут в зал входит Калерия, подходит ко мне и говорит:
- Ну что, милый, заканчиваешь работу? Когда домой пойдешь, не забудь купить хлеба и молока. Да, и еще обязательно апельсинов купи. Нам же завтра к сыну в тюрьму надо пойти.
- Хорошо, - отвечаю, - любимая. Я все сделаю, ты не волнуйся.
Калерия меня целует в щечку и уходит.
- Это она? – потрясенно спрашивает бандерша.
- Да, - вздыхаю я. – Она. Дражайшая моя Калерия. Видали, как искорежило ее? А ведь она – еще совсем молодая. Ну ничего. Скоро всем нашим бедам конец придет.
- А с сыном сто такое слусилось? – спрашивает мужичок.
- Так он в третьем зале дежурным работал, - объясняю я. – А там у всех крыша едет. Я-то все думал – что с парнем такое? Сначала он футбол смотреть перестал. Потом хоккей. Затем перешел с пива на красное портвейновое вино, чего с ним никогда не случалось. А потом как-то раз взял, да и изрезал ножом все картины, висящие в зале. На суде только и сказал: "А чо они на меня так смотрют!" Теперь в этом зале дежурных вообще нет, потому что еще двое до него в психушку угодили. Да и посетителей туда стараемся не пускать после случая, когда попался один нервный старичок и сразу бритвой "Ивана Грозного" порезал. У него просто совсем была неустойчивая психика, поэтому зацепило примерно за пятнадцать минут. Мой-то, старшенький, почти полгода продержался.
- Лалис, - говорит тут мужичок. – А если наси клиенты девосек излезут? Или девоськи их? Сего делать-то будем?
- Да ну тебя, - отвечает бандерша. – Может он врет все?
- Странные вы какие-то, ребята, - говорю я. – Мы же договорились, что мне фунфурик причитается на поправ здоровья за раскрытие местных секретов. Я-то все равно отсюда увольняюсь, потому что организм надо серьезно поправлять. И Калерию с собой заберу, потому что она даже в другом месте уже работать не сможет. Пусть отдыхает супруга моя дражайшая. Может и оклемается. А то она – вон - вчера меня "Феликсом Эдмундовичем" назвала. Совсем крышка у тетки едет. Так что гоните мой законный фунфурик и готовьтесь к переезду. А я, если что, у вас консультантом потом могу служить. Буду заранее предсказывать – кто сопьется, у кого крыша поедет, кто состарится, а кто совершит должностное преступление. Не бесплатно, конечно, потому что у меня тоже в этом помещение здоровье уже сильно подорвано.
- Лалис, Лалис, - опять встревает мужичок, - сто-то мне это все не сильно нлавится. А вдлуг ты посталеес? Я этого не пелезиву!
Бандерша надолго задумалась.
- Слушай, - обратилась она ко мне, - а про какое помещение в районе кольца ты говорил?
- Э-э-э, нет, - отвечаю я. – Я может отсюда и увольняюсь, но за просто так рыбные места продавать не намерен. Здесь же еще народ остается, мои знакомые, между прочим.
- Ладно, хватит мне тут патетику разводить, - грубо отвечает бандерша. – За все заплачу. Колись, давай.
- Сто долларов в национальных американских буказоидах, - елейно отвечаю я.
- Что-о-о-о?
- И еще пятьсот баксов в качестве добровольно пожертвования музею, - продолжаю. – Им же надо молоко за вредность покупать.
- Ну ты и обнаглел! – совсем рассвирепела бандерша.
- Лалис, - опять встревает мужичок. – Сто это для нас – больсие деньги, сто ли? Да мы за тли элосисесеких массаза все отобьем. Зато лаботники бутут в полядке. Сколько мы их усили, усили, а все пойдет насмалку?
- Точно, Лар, - говорит крыса. – Зачем нам со всякой мистикой связываться? А если он правда не врет.
- А мне – наплевать, верите вы или не верите! – заявляю я. – Можете вообще ничего не платить. Только потом вспомните Константина Данилыча и заплачете горючими слезками, что его не послушались. Я же вам, дуракам, помочь хотел.
- Лалис, - опять теребит бандершу мужичок, - он плавда помось хосет.
- Ладно, - решительно говорит бандерша. – Нам неприятности действительно – ни к чему. И так этих неприятностей – выше крыши. Выдай ему сто баксов и в администраторской внеси пятьсот в фонд музея. А ты, - это она мне, - давай рассказывай – где другое помещение.
- А там и рассказывать ничего не надо, - тороплюсь я. – Просто идете в министерство и говорите, что передумали и хотите арендовать то здание, которое планировалось отдать музею. Только моему начальству ничего не говорите, а то я даже выходного пособия не получу.
На этом, Серег, и договорились. Ну как тебе мои героические действия? Чего говоришь? Хитер-бобер? Конечно. Зато видишь, как мы шикуем? На эти сто баксов еще долго гужеваться можно. Да и Калерия, опять же, премию обещала. Только одно, Серег, не очень хорошо. Я сегодня перед работой зашел к старушке покалякать, а она так хитро говорит:
- Ты, Константин, завтра когда после работы пойдешь, не забудь купить молока и хлеба. Ты же помнишь – где я живу? – и так хитро улыбается.
Представляешь? Видать, совсем крышка у старой клюшки съезжает. А знаешь, Серег, еще что интересно. У нее действительно, оказывается, сын здесь работал и две картины порезал. Только он не в тюрьме сидит, а в психушке. Видал? Жизнь, Серег, это чертовски сложная штука. Ладно, чего сидишь как деревянный? Разливай давай!
***
